В июле этого года в Алматы прошла одна из редких выставок современного искусства «INTERSECTION INTIZOR». Посвящена она была т.н. «уйгурскому вопросу» – теме, о которой не любят говорить не только художники. Тем не менее, и в выставке Интизор Отаниёзовой об этом ничего не сказано прямо, поэтому позвольте и мне об этом громко промолчать.
Потребность же написать этот текст даже спустя месяц после закрытия выставки проистекает из очевидного факта: «рынок» уйгурского искусства Казахстана (современнее уйгурского театра, давно существующего скорее как музей языка, и откликающегося на тёмный гул в сердцах людей, не только уйгуров) настолько малочислен, что каждое подобное явление стоит ещё долго рассматривать отдельно. Как феномен социально-метафизической жизни общества.
Говорят, что именно из подобных феноменов состоит любое Событие, несводимое к социальному детерминизму и причинным рядам…
Если описать вкратце, что это была за выставка, то можно обозначить так: это детская комната, в которой специальным образом выставлены детские игрушки, говорящие по-разному, метафорически и аллегорически, о резне и нации.
Перед анализом экспозиции стоит самую малость углубиться в биографию художницы.
Интизор Отаниёзова – художница и документалистка, рождённая от брака выходца одного Туркестана и женщиной-беженкой из Туркестана другого. В некотором смысле, она и есть воплощённый т.н. Туран.
Впрочем, сама она говорит не так. Она использует другую метафору: «Я – дочь двух statelessness persons». То есть «дочь двух апатридов, лиц без гражданства». «Без гражданства» не буквально, а метафорически. Её отец – из Хорезма, а мать – из Кульджи, оказавшаяся в СССР вопреки своей воли в 60-х годах.
Если с уйгурами в Алматы всё понятно, то с хорезмийцами интересная история. Говоря откровенно, хорезмийцы — узбеки только политически, в рамках проекта политической узбекской нации, но никак не этнически или по языковому признаку. Дело в том, что нация как концепт – продукт европейского либерализма, о котором до ХХ века в степи никто, кроме обученной в русских университетах интеллигенции, не задумывался всерьёз.
Была религиозная идентичность, которая объединяла людей от Магриба до Синьцзяна, а также региональная и социальная идентичность, ну и простая верность аристократу-правителю (который ощущал свою разницу между собой и подданными так же, как и современные чиновники с нами). Соответственно, концепт нации в степь принесли западные или обученные западным наукам люди – то есть царские подданные, большевики, алашординцы и джадиды.
Я не ставлю знак равенства в моральных качествах этих людей, я лишь указываю на очевидный факт: они все были подвержены западным наукам – буржуазному национализму или марксизму. Сейчас не любят вспоминать, что джадиды были поклонниками младотурков (или даже их образа, вне зависимости от того, чем они промышляли) – турецких националистов, участвовавших в разрушении халифата и некотором количестве резни (не все из них, но так или иначе).
Более ориентированными на локальность людьми в той Гражданской войне были басмачи, эмиры и улемы, но это уже другая история.
Возвращаясь к хорезмийцам, как указывает исследователь Адиб Халид в книге «Создание Узбекистана», превратить весьма пёструю и фрагментарную территорию Западного Туркестана в единый Узбекистан было, во многом, решением джадидов и большевиков.
Скажем, Абдурауф Фитрат, один из известнейших в Центральной Азии джадидов, был родом из Бухары, и он одинаково хорошо говорил на узбекском и фарси. Однако он, как и иные интеллектуалы той поры, в своём национальном проекте ориентировался не на «отсталую», по их мнению, Персию (которой владела тюркская династия Каджаров), не на местную культуру фарси, что была повязана с ханской, придворной и анахроничной культурой, а на «прогрессивную», по их мнению, Турцию.
Впрочем, джадиды, как и алашордины, несмотря на их преувеличенную связь с локальностью, были гораздо более благонамеренными людьми, чем сталинская гвардия 30-х, превративших в Узбекистан в сырьевой придаток центра.
После сталинского термидора (сталинской контрреволюции, говоря словами Троцкого) память о том, что хорезмийцы этнически не одинаковы с бухарцами, ферганцами и т.д., постепенно начала затухать.
Такой долгий экскурс в историю Центральной Азии нужен исключительно потому, что главная тема, по разному раскрываемая художницей, та же, что волнует большинство степных интеллектуалов – идентичность на фоне глобальных кризисов этой самой глобальной-глобалистской «единой» идентичности.
Однако чем меня лично волнует эта выставка – насколько не-прямо этот вопрос ставится в ней. Без чётких утверждений о том, кто мы, или же «мы», такие есть, художница просвечивает трещины в стенах этих слов. Насколько она искусно ловит свет, исходящий из этих трещин, будто детей над пропастью во ржи.
Говоря не-метафорически, важнее всего в этой выставке разговор не о чётко-устоявшихся, твёрдых и цельных идентичностях, а о том, как они в нас возникают – в детстве, когда мы, будто бы во сне, ещё абсолютно свободны (если мы рождены не в Газе или Сирии).
Чтобы не быть голословным, начну с самой показательной в этом плане работы – «Playful history», то есть «Играющая история».
«Многих народов больше нет, многие исчезнут совсем скоро. Оказывается, в истории тоже есть границы, барьеры, пределы. История избирательна: из прошлого в настоящее пускают не всех подряд», – пишет художница в своей экспликации.
В первую очередь всех зрителей удивляет, насколько будто бы из разных миров находится инсталляция с тем дискурсом, который она как бы должна олицетворять и метафорически проговаривать. Где-то высоко человек начинает свой прыжок при помощи скакалки и вдруг упирается в стену.
Конечно, абстрактность работы позволяет зрителю отвергнуть авторскую мысль и «присвоить» эту работу себе, ведь современное искусство разрешает рейдерский захват авторского высказывания вместе с умышленным убийством автора (чем не постСССР?). Однако если сконцентрироваться на мысли, что есть «народы, что не пропускаются в будущее», то какой пример привести?
Очевидно первый, что приходит мне на ум – это убыхи, адыгский (черкесский) коренной народ города Сочи, от которого не осталось ничего или же почти.
Как так вышло?
После колонизации Кавказа Российской империей около миллиона черкесов были изгнаны со своей родной земли в Османскую империю или же вырезаны царскими солдатами. Убыхи же как раз жили на прибрежной территории, на которой Царю (впоследствии жестоко убитому великой русской женщиной Софьей Перовской) жизненно необходимо было построить курорт. В итоге последний человек, который говорил на убыхском языке, умер в 1992 году.
Убыхов больше официально не существует – они все превратились в турков, и хотя пытаются помнить своё происхождение, но убыхов больше нет. Такова неотвратимость Истории и её великая драма, о которой сказано Аллахом в Коране: «А сколько Мы погубили до них поколений, – разве чуешь ты хоть одного из тех и слышишь от них шорох?» (19.98).
Разве не удивительно, что эту трагедию можно выразить через несколько подвешенных в воздухе детских скакалок?
Ещё удивительнее, что лирический герой/героиня этой работы — тот ребёнок, что берёт в руки скакалку и начинает прыгать, не зная, куда заведёт его эта игра? Почему вообще при разговоре на столь «злободневные» темы, художницей в качестве героя выбрана именно девочка? Не знающая ни политологии, ни геополитики, ни колонизации и деколонизации?
Готовьтесь, сейчас будет весьма странный пример, но так нужно.
В качестве неожиданного показательного примера расскажу о фильме-ремейке мюзикла «Лак для волос» за 2007 год, который много, как это принято в американском кино, говорит о расизме.
Если закрыть глаза на то, что это очень стандартное американское кино про national building и happy American nation, в нём имеется гениальная (я думаю, против воли создателей случившаяся) сцена — вопреки заезженной установке «снимем фильм за все хорошее против всего плохого».
Когда героиня, белая девочка, предлагает своим черным друзьям станцевать в прямом эфире вместе, ей говорят, что это запретно, «харам». Почему это так – «объясняют на уроках истории». На что та с улыбкой заявляет, что на этих уроках всегда лишь спит. И во времена апартеида белая девочка даже не может себе представить, что черным и белым нельзя танцевать вместе. Заявляет, по сути, что она не выучилась хорошо на уроках истории, на которых сейчас детей превращают в единую нацию и где раньше детям объясняли онтологию жизни: одни из них — господа, а другие — рабы.
Именно поэтому помнить и воспроизводить модель сознания ребёнка, ещё ничего не знающего, так важно при насущных обсуждениях проблем колониальности или деколониальности сознания.
Конечно, детский взгляд в искусстве и в разговоре о нации как концепте не нов – уже были примитивисты. И ещё французский историк Эрнест Ренан писал, что «…сущность нации именно в том, чтобы все индивидуумы имели много общего, чтобы все они многое позабыли. Ни один француз не знает, бургунд он, алан или вестгот; всякий гражданин Франции должен забыть Варфоломеевскую ночь, убийства на Юге в XIII веке».
Но мы же понимаем, что люди такое не забывают очень долго – потому что концепт нации, в отличии от более религиозного концепта народа или уммы, это наносное, воображаемое и придуманное. А от старых привычек сложно избавиться. Благо, у нас есть дети, ещё не узнавшие о Варфоломеевской ночи.
Однако, повторюсь, в Центральной Азии, многим подобный тон постоянно кажется неуместным, а то и грубым, ведь мы тут душу выворачиваем, все свои травмы напоказ и на продажу выставляем, а ты говоришь, что хочешь забыть. Возможно, куцый соцреализм (в котором не было ничего от реальности вокруг, а потому это, по-своему, даже концептуальное художественное направление) настолько травмировал современных художников и их зрителей, что им теперь нужно лишь «деколониального хлеба и деколониальных зрелищ»?
Бог с этим. Напоследок скажу, что в любой метафизике детство – одно из ключевых моментов в жизни, и, в зависимости от школы, человек находится в это время либо в абсолютной чистоте, либо абсолютной лжи и пороке (первородном).
К примеру, в исламской традиции, которую соблюдали до недавних времён большинство уйгуров, Пророк Мухаммад говорил:
«Каждый человек рождается в своём естественном состоянии [фит̣ра], будучи мусульманином, но затем его родители делают его в иудеем, христианином или огнепоклонником. Это подобно тому, как любое животное рождается со всеми своими конечностями. Вы ведь не видели, чтобы животные рождались с отрубленным носом, ухом…».
Исходя из этого, и метафизика во всех этих работах находится где-то недалеко от физики, но об этом после.
Следующая работа, вынесенная в самое начало, называется «The floor is lava», то есть, «Пол – это лава».
Из описания художницы: «Я выросла на рассказах мамы о том, как ей и её семье пришлось бежать из Китая. Иногда дом становится запретным местом. Есть всего лишь одна граница, которую я боюсь переступить».
Здоровенный флагшток, напоминающий железную кнопку или же китайскую башню, должный символизировать геоточку на сетевых картах, стоит на пенопластовом столпе, а под ним располагается пластиковый китайский конструктор, имитирующий дорогие наборы деталей от Lego.
Что символизирует эта разбросанная по полу куча игрушек? Далекую, потерянную землю, лежащую совсем рядом? Или наоборот – рассеянный по земле народ, лишённый т.н. «корней»?
Если нация – это политический проект, который превращает разрозненных людей, разрозненные племена и рода, в единый концепт, то не похож ли этот самый народ сам по себе на конструктор, который кем-то лепится во что-то единое? А готовы ли мы к этому и хотим ли мы этого?
Следующая работа, на которой я хочу заострить ваше внимание, это «Look at the mountains». Вот что пишет Интизор Отаниёзова: «Мы с уйгурами в так называемом СУАР соседи. Мы так близко, что смотрим на одни и те же горы, только с разных сторон. Вот только потоки передвижений нарушены».
Что мы здесь видим? Из пластиковых гор торчат, вбитые внутрь гор, разноцветные пластиковые пружины от детской игрушки, которая изначально, в Америке, называлась «Слинки». Из-за популярности в постсоветских странах её пластиковой копии, изготавливаемой в странах Юго-Восточной Азии, «слинки» у нас все знают как «игрушку Радуга». Но важнее следующее: подобным образом художница олицетворяет эти самые «потоки» беженцев.
Почему я взял «потоки» в кавычки? Когда мы говорим о вынужденных мигрантах, мы всегда описываем их как некое природное явление, в котором отдельная личность размывается и превращается в «массу». «Поток» беженцев, «приток» беженцев, «наплыв» беженцев.
Трагикомично здесь то, что после начала полномасштабного вторжения России в Украину уже не так заметно, что ещё недавно у всех беженцев был «один цвет» – коричневый или чёрный: сирийцы, афганцы, палестинцы, рохинджа, бангладешцы, сомалийцы и т.д.
Хотя ещё недавно, после Второй Мировой, эти самые «потоки» состояли исключительно из белокожих европейцев: силезские немцы, судетские немцы, чехословацкие мадьяры, украинцы, поляки, беларусы и прочие. Их так же гнали Победители Фашизма как скот с одной части света в другую, как сейчас гонят сирийцев, палестинцев и рохинджа новые владыки.
Подытоживая, что важно в этой работе Интизор? То, что пластик – искусственное изобретение человека, а не природная данность, и пластиковость данной работы, странным образом, обнажает человечность. С помощью олицетворения художница будто бы оживляет бездушную материю.
Это всё не значит, что выставка идеальна – её подтексты не видны взглядом, а доступны лишь после прочтения описания. И часто в описаниях художницы мы видим ту же обтекаемость и перетекаемость, что есть в людях и том профанном, что они создают, на которые аккуратно и абстрактно указано в работах.
Из-за этого страдают обе части работы: и концептуальное высказывание за инсталляцией, и инсталляция сама по себе. Будто бы в Интизор как создательнице и кураторе боролись ребёнок и взрослый — и первый требовал дать искусство в его чистоте не-высказывания, а второй, напротив, говорил о необходимости этого самого высказывания.
Тем не менее, в стране, где никто не задаёт вопросов, но у всех на всё есть ответы, нужно, чтобы кто-то не имел ответов, а лишь часто задавал вопросы.
Как мы все помним, именно ребёнок в сказке Г.Х. Андерсона сказал: «А король-то голый!» («Men han har jo ikke noget paa», – по-датски).
Просвещённый европеец Андерсон должен был понимать, что именно из ребёнка, лишённого знаний о тоне и уважении, рождаются Робеспьер, Сен-Жюст и Наполеон, рождается Конверт, отдающий приказ казнить Короля Людовика XVI. Из-за того, что ребёнок ближе к Смерти, чем взрослый, он способен поколебать власть Короля, которая не деньги и не земли, а вера людей в богоизбранность Короля. Наивный и жестокий ребёнок об этом ещё ничего не знает.
Утопия, согласно Славою Жижеку, это делать то, что в данных символических координатах кажется невозможным. Взять на себя риск поменять сами координаты. Такое может сделать либо гений, либо безумец, либо глупец, либо воин, либо – ребёнок.
Именно этого ребёнка, осознанно или нет, создаёт Интизор в своих текстах как субъекта высказывания / лирического героя. И это очень важно.
P.S.: В качестве эпиграфа мне захотелось привлечь к разговору о выставке Интизор моих коллег, уйгурских художниц из коллектива «Султан қизлар» (Назугум Бахтиярову, Руқию Фархадову, Юлдус Садик, Рашиду Дильшад), однако они отказались, сославшись на занятость и депрессию. Однако они сказали, что я могу опубликовать их «поэму», посвящённую работам Интизор, написанную ими четырьмя по очереди. Я думаю, это хорошее завершение эссе.
ДЕТСТВО
(Партитура для четырёх голосов)
Интизор Отаниёзовой
_
Назугум: Я родилась на улицах Жаркента, где раздавался бой китайских барабанов, и любящие императорские сапоги топтали нас любя, чтобы сделать прогрессивными и революционными. У них получилось, но есть нюанс.
Руқия: Я родилась там, где все верили, что забыли о Боге. В Алматы.
Юлдус: я родилась там где у улиц забыли названия и их именовали по-своему
Рашида: Я родилась не там, откуда вышла из матери, а там, где потеряла лицо.
Н.: Каждый день я слышала ужас, доносящийся из моего сердца, даже девчонкой, а я думала, что это пройдёт после брака.
Ру.: Каждый день они хотели забыть, что хотят жить достойно.
Ю.: каждый день был похож на предыдущий а когда он стал новым я убежала
Ра.: Каждый день я смотрела в зеркало и думала: когда оно покажет мне что-то новое.
Н.: Моими игрушками в детстве были кости и горизонт, я до сих пор ничего не полюбила из мирского сильнее, разве что – пули.
Ру: Я родилась в счастливой нации, я родилась в счастливой нации.
Ю.: факел свободы выросший внутри моей глотки начал обжигать моих близких ещё в детстве
Ра.: Пусть слышится наш воинственный марш в эхо любого горизонта, даже если он ещё не вышел из наших ртов.
Н.: Луна обойдёт можжевельник, полумесяц не превратится в звезду.
Ру.: Молодой уйгурский ещё чувствует фальш, но не знает пощады, не просит пощады.
Ю.: «Славы желая – бесславно мы мрём», – я бы тоже так начинала национальную литературу желательно детскую а ещё бы добавила: а когда перестали мрать в жизни не осталось и бесславия а было просто чувство где-то между животом и ногами что раньше мы знали что-то такое что было иным всему вокруг может даже подлинным
Ра.: Мальчишки всегда играли в войнушку, мальчишки всегда умнее мужчин, мальчишки ещё невинны.
Н.: А мы станем свободны, если на той стороне убьём всех, кто хочет нас убить? Кто этим должен заняться – герой или злодей?
Ру.: I do not think that they will sing to me – то есть, женщины моего рода.
Ю.: поцелуй меня и в Кашгаре и в Шанхае поцелуй меня везде и в Турфане и в Пекине поцелуй меня везде в Урумчи и в Нанкине – я везде буду ждать тебя в моджахедском раю в моджахедском раю мы провели большую часть своей жизни и забыли что было в другом забыли что было в другом
Ра.: Я ненавидела играть в куклы, потому что я чувствовала себя императором, а с детства я знала, что император достоин лишь одного – отрубленной головы.
Н.: Тела не погибших героев всё моё детство гнили возле живых цветов. Он дарил мне цветы, а я просила кусочки его безумия.
Ру.: I am your opus, I am your valuable, the pure gold baby, мои заилийские горы, мои заташкентские сёстры, мои забухарские братья – а я с детства ненавидела, что золото запрещено лишь мужчинам.
Ю.: вместо грамматики боя и языка батарей меня учили синтаксису подчинения и фонетике страха а я была двоечницей и все самые главные уроки искусства быть уйгурской девочкой прогуляла на аульском кладбище
Ра.: Кавалер украл меня из детства, из дома, из города, страны и рода как жемчуг со дна океана, а я бы хотела быть украденной как время – вертухаем, как детство – смертью, как крадётся свобода, как крадётся свобода у своей души, у своего тела.
Был дан рапорт: пенье наших предков напоминало полёт мотыльков в лунном свете. Хотя партитура осталась у нас на руках, хотя она есть в каждом доме и в каждой библиотеке, it silent now. Вы слышите?
ПОДДЕРЖИТЕ «РЕСПУБЛИКУ»!
_
Можно через KASPI GOLD, отправив донаты на номер телефона 8-777 681 6594 или карты 4400 4302 1819 1887. И другие способы на этой странице.
